Месяц и один день шла бомбежка города. Месяц и один день жена и я торчали на чердаке своего жакта.

Месяц и один день слушали мы в темени чердака тянущее за душу пение немецких моторов, полный томительного ожидания свист бомб и с необыкновенным облегчением мягко качались вместе с домом от взрыва на этот раз не в нас попавшей бомбы.

Сидели, слушали, напрягались, пугались и ... обтерпелись. Как ни странно, но мы «привыкли» к этим ужасам.

Мы наблюдали очередь из 3-х бомб, брошенных в нашем районе. Слышали их свист и слышали, а главное, видели их разрывы. Первая бомба попала в ЛИИКС, вторая — в фабрику Клары Цеткин, ближе и по направлению к нам и ... третья — либо в нас, либо мимо. Третья бомба упала на панель Серпуховской около Клинского. <...> Бомба упала в ста метрах от нас.

<...> Ну так вот, ко всем ужасам, как я сказал, мы «привыкли», нервы притупились, но все-таки они не выдержали, и не выдержали не от ужасов, а от бессонницы. Бессонница нас доконала. <...> Да посудите сами! Дело в том, что боевые тревоги начинались регулярно часов в 6—7 вечера и с небольшими перерывами длились всю ночь до утра, т. е. до 6 часов. И так каждую ночь.
Не успеешь спуститься с чердака после отбоя, как опять завоет сирена, и опять идешь на чердак. И так в ночь раз по пяти, по шести.

Впечатления переживаемой действительности отодвинули на второй план мысли, связанные со стадионом. Появилась новая, более современная тематика и новые рисунки, которых набрался целый альбом — около 30—40 штук. Рисовал обычным своим способом — стеклографом на меловой бумаге.
Вход в 3-е бомбоубежище для сотрудников Эрмитажа был с Малого подъезда с Невы.

Приемная директора Эрмитажа, где выдавались пропуска, была затемнена.
Школьный кабинет, где устраивались доклады, чтения, лекции, стал комнатой дневного пребывания старушек, матерей сотрудников Эрмитажа.

<...> Вход в бомбоубежища 2-е и 3-е через Двадцатиколонный зал, через запасной выход, на двор, под арку. Налево вход во 2-е, направо — в 3-е бомбоубежище.

Ночью этот путь — от подъезда до входа в бомбоубежище через переходы и залы Эрмитажа — был поистине фантастичным до жуткости. Светомаскировки на больших музейных окнах не было, и, следовательно, света зажигать было нельзя. Поэтому в Двадцатиколонном зале — в торцах его — стояли на полу аккумуляторы с маленькими электрическими лампочками.
Все остальное было черно как сажа.

Впереди в кромешной тьме мерцал маленький путеводный огонек. Собьешься с пути — наткнешься на колонну, витрину или косяк двери.

Из Двадцатиколонного зала, перейдя в небольшую комнату, попадаешь в помещение с гранитной вазой невероятной величины.

Дверь налево ведет в зал, где теперь устроена кладовая для вещей сотрудников.

Обычно темные помещения на этот раз были ярко и эффектно освещены случайно открытой дверью. Через минуту подбежавший сторож закрыл ее, и все снова погрузилось во мрак, и не стало видно ни пола, ни потолка, ни распалубок, ни колонн, и самой вазы тоже не было видно, только вдали внизу мерцал слабенький огонечек. На него надо и идти, а дойдя, повернуть налево, к выходу во двор, а со двора — в бомбоубежище.

<...> Пятое бомбоубежище, под Египетскими залами, самое надежное в смысле непробиваемости, но душное и без удобств. Тут жили архитекторы, художники, вообще люди искусства. Здесь жили: архитекторы Голли, Рубаненко, Гинцберг, Кричевский , <...> Шпрайзер, художники Тырса, Григорьев из ТЮЗа, скульптор Эллонен и др.

В этом бомбоубежище было теплее, чем в других, потому что через него проходили могущественные змеи воздушного отопления, придававшие этому бомбоубежищу странно-сказочный характер. Именно в этой части этого бомбоубежища жил <...> и Николай Николаевич Пунин.

По дороге в 9-е бомбоубежище надо было пройти с того же Малого подъезда Эрмитажа через двор в 1-е бомбоубежище, такого же типа, как и 3-е, т. е. цилиндрический свод большого пролета, и, дойдя до бойлерной, повернуть направо — в 7-е бомбоубежище. Здесь по потолку шло бесконечное число труб отопления, было темновато и душно-тепло. Низкий проем налево вел в 9-е бомбоубежище.

В 9-м бомбоубежище, около бойлерной, которое служило продолжением нашего 3-го, жили Лев Александрович Ильин , Мейсель Михаил Николаевич и Митурич с женой — Ниной Ивановной.

Старик, отец одного сотрудника Эрмитажа, спал в шкафу в кухне, — он зяб и ему было там теплее. Он еще шутил: «Сижу, как воробушек в клетке». Потом он умер.

Нева вся заставлена кораблями. Преимущественно они стоят у левого берега. Некоторые уходят, но большинство стационарно. Против Малого подъезда Эрмитажа у Зимней канавки стоит «Полярная звезда». Когда в городе погасло электричество, тогда корабль дал свой ток, перекинув через набережную провод, в некоторые помещения Эрмитажа. Стало светло, а это большое благо.
Набережная у Адмиралтейства в октябре была «населена» несколькими судами, из которых ни одного потом не осталось — все ушли. К концу навигации ее всю заставили катерами, которые вытаскивали из воды краном и подпирали на берегу распорками. В некоторых из них жили команды, но потом, по-видимому, они были необитаемы и все занесены снегом.

В октябре, в конце его, перед снегопадом набережная была еще пустынна и поливалась дождем и мокрым снегом.

Не реже двух раз в неделю ходил из Эрмитажа в Академию . Идешь ... и вдруг на обычном ленинградском пейзаже вырастает немасштабное чудище — силуэт корабля, да еще сквозь сетку пушистого падающего снега. Картина для Ленинграда небывалая. Синоды, сенаты, сам Исаакий теряли масштаб. Но...

В волшебный, искристый наряд
Убрался зимний Ленинград,
Гуляй по этой красоте,
Но помни правила В. Т.

Ходить по Ленинграду не так-то просто. Как идти из Эрмитажа в Академию? По левому берегу мимо Адмиралтейства, через мост Лейтенанта Шмидта, безопаснее, но только до моста. Площадь Труда и мост зверски обстреливались. Идти по Университетской набережной — пусто, голо, спрятаться некуда, а место — от Стрельны — открытое, а там немецкие дальнобойные. Вот тут и соображай, как быть.

И с воздушными тревогами было трудно. Во время тревог по городу ходить запрещалось. Сидишь в Академии. Вдруг завыла сирена. Сидеть в подвале Академии шутка незавидная. Норовишь добраться до Эрмитажа, к которому путь свободен весь, кроме Дворцового моста. Там задерживают. Так вот правдами и неправдами и устраивались: ведь неизвестно, сколько времени будет длиться тревога.

Жить в Эрмитаже мне было удобнее, чем дома, в смысле посещения Академии и обедов в Доме ученых — до всего близко. В Доме ученых кончал обедать около 6 часов. Хотя тревоги зимой были редки, но не исключены, и иногда я проскакивал до Эрмитажа после объявления тревоги.

По ночам или поздно вечером корабли уходили вверх по Неве, не своим ходом, а на буксире нескольких буксирных пароходов. Передвижение в молочном сумраке зимних ночей огромных кораблей при полной тишине вокруг оставляло неизгладимо сильное впечатление. Ощущение грандиозного, тайного и опасного.

Иногда, правда редко, и днем вдруг раскрывались мосты и пропускали морского левиафана — санитарный транспорт, плавучий госпиталь. С обоих концов моста скапливалось очень много народа, и вообще попасть в такую переделку, т. е. застрять на мосту, было мало интересного. Терять время на морозе попусту. .. А идти на другой мост не было расчета, силы были на учете и исходе, и зря их расходовать не полагалось.

Через Неву в январе месяце стали уже ходить по льду, экономя время и силы.
От Академии можно было пройти наискоск и прямо к памятнику Петру Великому.
А ночи были великолепные. Вообще погода и освещение города этой зимой было исключительно своеобразно, необычно и красиво. Тысячу раз виданные куски города представали в совершенно новом, особом виде. Это относится не только к ночам, но и к дням.

Итак, с переездом в Эрмитаж, как я уже упоминал, новые впечатления от подвалов и жизни там и, кроме того, бомбежка города настроили меня на другой лад, и я стал рисовать частью с натуры, частью по памяти и впечатлению. В результате этого рисования в течение октября, ноября и декабря накопилось около 30—40 рисунков, которые я разбил по темам на три тетради, по 10—12 рисунков в каждой.

Случайно тематика совпала с месяцами. Октябрь я рисовал бомбоубежища с натуры. Ноябрь рисовал по впечатлению и памяти Неву с кораблями и в декабре нарисовал залы, комнаты и переходы Эрмитажа. Переплетчик Эрмитажа сделал мне отличную папку с 4-мя «музейными» клапанами. Я для каждой тетрадки сделал обложку с надписями и виньетками.

<...> Вот так дело незаметно подошло к новому 1942 году.

31 декабря 1941 года. Среда.
Сидим в бомбоубежище № 3 под Эрмитажем уже 3 месяца. В нашей квартире битые стекла, холодно. Водопровод, канализация и электричество не действуют. Район в смысле обстрела неблагополучен. Дом старый, непрочный — тряхнет рядом — сам рассыплется. В убежище нет света около полутора недель. Нет отопления. <...> Сидим в темноте при коптилках. Собираемся домой.
Но чувствуем себя неплохо и предполагаем встретить новый 1942 год.

Я склеил из полуватмана небольшую елку. Достать настоящую почти невозможно. Маленьких хороших нет, да и к месту они, по-моему, не идут. Делаю на нее украшения из золотой бумаги. Елка свободно может стоять на столе, но лучше ее подвесить на нитке к потолку. Не мешает на столе и крутится — поблескивая. <...> Конструкция крепкая, очень пространственная, елка выходит пышная и без цепей и украшений между ветками — складная.
<...> Народу в бомбоубежище к вечеру немало — да и те ложатся спать. <...>

1 января 1942 года.
Вот и еще Новый год.

<...> Полагаю, самое страшное позади. Но началось не менее страшное. Чем кормить Веру? Кроме полугорсти крошек белых сухарей и 4 черных — ничего нет, не считая пайковой «хлебемассе», на редкость не пропеченной.
Вера спит весь день. Сухари все съела. Хлеб есть боится. Ослабела. Я «бодро» живу на нервах.

<...> Вчера все-таки после 12 часов ночи пошли вместе с комендантом убежища Татьяной Николаевной Эристовой, дочкой Николая Клавдиевича Чижова, к И. А. Орбели с поздравлением. Расцеловались. Я подарил на память «адрес» с подписями живущих в бомбоубежище.

«Адрес» — сложенный пополам лист. Заглавный лист с пейзажем Ленинграда, радугами надежды и с пожарницами в облачках. Тыловой рисунок орнаментальный «с массой содержания». В кругу стихотворение:
Под звуки лиры и свирели
Хочу я петь И. А. Орбели,
Но мысли — робкие газели,—
Как лань пред тигром оробели:
Петь непосильно, в самом деле,
Того, кто равен Руставели.
Великий сердцем и умом,
Подвалы бьют тебе челом.

Всем «адрес» будто понравился. Сели за стол. Выпили по рюмке вина, по стакану чаю без сахара и по полпечения. Все. <. . .> Между 5—6 часами дали свет на полчаса. Сейчас мрак.

2 января. Пятница.
<...> Вера понемногу ест тощую плитку того, что зовется шоколадом. Боюсь, что это по преимуществу «моральная» пища. Немцы стреляют сегодня здорово.

В голове одно: где достать для Веры еду, еду, еду.
<...> Вера сильно похудела от болезни, я — от беспокойства. И не только мы оба похудели, но и сдали, ослабли. <...>